Неточные совпадения
На другой день, проснувшись рано,
стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то
еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили.
Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в этот же день утром был у
Еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, когда Болгаринов, очевидно, нарочно заставил его два часа дожидаться с другими просителями в приемной, ему вдруг
стало неловко.
Вспомнил, что грузины и армяне служат в армии, дослуживаются до генеральства. У нас нет генералов-семитов, а вот в Англии нередко
евреи становятся лордами, даже один из вице-королей Индии был
еврей.
— Чего это годить? Ты — слушай: господь что наказывал
евреям? Истребляй врага до седьмого колена, вот что.
Стало быть — всех, поголовно истреби. Истребляли. Народов, про которые библия сказывает, — нет на земле…
Так и мне уж
становилось жаль бросить мой 8-й нумер, Готтентотскую площадь, ботанический сад, вид Столовой горы, наших хозяев и, между прочим, еврея-доктора.
Увы! За первой остановкой последовала вторая, за ней третья, в пока мы дошли до центра города, пан Крыжановский
стал совершенно неузнаваем. Глаза его гордо сверкали, уныние исчезло, но, — что уже было совсем плохо, — он
стал задирать прохожих, оскорблять женщин, гоняться за
евреями… Около нас
стала собираться толпа. К счастью, это было уже близко от дома, и мы поспешили ретироваться во двор.
— «Тлен», — нетерпеливо подсказал Арапов и, надвинув таинственно брови, избоченился и
стал эффектно выкладывать по пальцам, приговаривая: без рода и племени — раз;
еврей, угнетенная национальность, — это два; полон ненависти и злобы — это три; смел, как черт, — четыре; изворотлив и хитер, пылает мщением, ищет дела и литограф — с! — Что скажете? — произнес, отходя и
становясь в позу, Арапов.
Разумеется, в своем месте Матвей смеялся над этими пустяками; очень нужно Аврааму, которого чтут также и христиане, заходить в грязные лачуги некрещеных жидов! Но теперь ему
стало очень обидно за Борка и за то, что даже
евреи, такой крепкий в своей вере народ, забыли здесь свой обычай… Молодые люди наскоро отужинали и убежали опять в другую комнату, а Борк остался один. И у Матвея защемило сердце при виде одинокой и грустной фигуры
еврея.
— Что ж, — сказала Роза, — со всяким может случиться несчастье. Мы жили спокойно и тоже не думали ехать так далеко. А потом… вы, может быть, знаете… когда
стали громить
евреев… Ну что людям нужно? У нас все разбили, и… моя мать…
Немного погодя Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об
евреях: сначала говорил он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и
стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом.
— Да-с, вот тоже у нашего молодца скандал один вышел. Тоже рассудить слишком трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и с развитием. Сначала с конторщиком. Уговаривал он тоже добром. Не унялась. Всякие пакости делала. Его деньги
стала красть. И бил он ее. Что ж, всё хужела. С некрещеным, с
евреем, с позволенья сказать, свела шашни. Что ж ему делать? Бросил ее совсем. Так и живет холостой, а она слоняется.
Припоминая стародавние русские поговорки, вроде «неровён час», «береженого Бог бережет», «плохо не клади» и проч., и видя, что дачная жизнь, первоначально сосредоточенная около станции железной дороги, начинает подходить к нам все ближе и ближе (один грек приведет за собой десять греков, один
еврей сотню
евреев), я неприметно
стал впадать в задумчивость.
Она верила в бога, в божию матерь, в угодников; верила, что нельзя обижать никого на свете, — ни простых людей, ни немцев, ни цыган, ни
евреев, и что горе даже тем, кто не жалеет животных; верила, что так написано в святых книгах, и потому, когда она произносила слова из Писания, даже непонятные, то лицо у нее
становилось жалостливым, умиленным и светлым.
— Что же вы себе думаете… Сидит бен-Бут, как Иов, и молится. Ну, может быть, плачет. Кто пришел к Иову, когда он сидел на навозе? Пришли к нему друзья и
стали говорить: «Видишь ты, что сделал над тобою бог?» А к Баве пришел царь Ирод… Царь Ирод думает себе: «Вот теперь Бава слепой, Бава сердит на меня. Я узнаю от него правду». Прикинулся простым себе
евреем и говорит...
В это время из двух соседних заезжих дворов ринулись стремглав два мишуреса, — род факторов, очень популярный в местечках того края. Оба они одновременно схватили лошадей с двух сторон под уздцы и с опасностью опрокинуть коляску
стали заворачивать их в другую сторону. Молодой
еврей на козлах выхватил у ямщика длинный кнут и
стал неистово хлестать, задевая то одного, то другого мишуреса. Но на них это не производило ни малейшего впечатления.
Через четверть часа на площади
стали появляться
евреи, и скоро кругом Васиного дома кишела толпа, напоминавшая встревоженный улей, в котором пчелы покрывают матку…
Время в провинции, и особенно в нашем городе, без железной дороги, было глухое, и эти два человека поддерживали взаимным общением свои умственные интересы. На этой почве сближение между умным
евреем и видным губернским чиновником росло, и вскоре они познакомились и семьями. Мендели
стали появляться в нашей гостиной, где, конечно, им приходилось встречаться также с господами я дамами губернского общества.
С тех пор, как он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов, — с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами,
евреями, и с тех пор, как прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания, он опять
стал возноситься к богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой так жаждал и так долго искал и не находил весь его род, начиная с бабки Авдотьи.
Входит Бургмейер и за ним смиренною походкой крадется Симха Рувимыч Руфин, очень молодой еще и весьма красивый из себя
еврей. Оба они, издали и молча поклонившись хозяину,
становятся в стороне; Толоконников же, с книгой в руке, подходит прямо к Мировичу и раскланивается с ним несколько на офицерский манер, то есть приподнимая слегка плечи вверх и даже ударяя каблук о каблук, как бы все еще чувствуя на них шпоры.
«С рассказом Моисея
Не соглашу рассказа моего:
Он вымыслом хотел пленить
еврея,
Он важно лгал, — и слушали его.
Бог наградил в нем слог и ум покорный,
Стал Моисей известный господин,
Но я, поверь, — историк не придворный,
Не нужен мне пророка важный чин!
Космическое природное в
евреях, что они имели общим с другими народами,
стало оболочкой будущего сверхприродного…» «Израильтяне сравнительно с другими народами были всего менее способны иметь свою собственную историю, менее всего исполнены того мирового духа, который увлекал другие нации к основанию великих монархий; они неспособны приобрести себе великое, всегда пребывающее имя во всемирной истории, но именно по этой причине и были наиболее приспособлены
стать носителями божественной (der göttlichen) истории (в противоположность всемирной)» (ib., 148–149).
Кажется, П.И.Вейнберг направил ко мне весьма курьезного
еврея, некоего Оренштейна, которому я сам сочинил псевдоним"Семен Роговиков" — перевод его немецкой фамилии. Он был преисполнен желания писать"о матерьях важных", имел некоторую начитанность по-немецки и весьма либеральный образ мыслей и долго все возился с Гервинусом, начиная о нем
статьи и не кончая их.
Вольф попал в Париж как безвестный
еврей родом из Кельна и долго пробивался всякой мелкой работой, но рано овладел хорошо французским стилем и
стал писать в особом тоне, с юмором и той начитанностью, какой у парижан, его сверстников, было гораздо менее.
Это не есть, как думают многие, взгляд на жизнь, выработанный материалистической наукой и философией нашего времени; наука и философия нашего времени довели только это воззрение до последних его пределов, при которых очевиднее, чем прежде,
стало несоответствие этого взгляда основным требованиям природы человеческой; но это давнишний, первобытный взгляд людей, стоящих на низшей ступени развития: он выражен и у Китайцев, и у Буддистов, и у
Евреев, и в книге Иова, и в изречении: «земля еси и в землю пойдеши».
Странно, у нас в пост жениться нельзя, а после Пасхи можно, у
евреев же наоборот, в пост можно, после Пасхи нельзя;
стало быть,
евреи смотрят на брак, как на нечто постное.
Два военных врача (один из них
еврей) работали неутомимо в линии огня, перевязывая раненых, и когда наши войска
стали отходить, доблестные истинные «друзья человечества», несмотря ни на какие убеждения, не оставили свою опасную работу, пока не довели её до конца.
Эта болезнь оставила в А. П. большие воспоминания. Это была первая тяжкая болезнь, какую он испытал в жизни, и именно ей он приписывал то, что уже со студенческих лет
стал хворать жестоким геморроем. Постоялый же двор, в который завозил его Иван Парфентьевич, и симпатичные
евреи выведены им в «Степи» в лице Моисея Моисеевича, его жены и брата Соломона.
Восемнадцать столетий этой старой истории еще не изменили; [Русское законодательство имело в виду эту фарисейскую мстительность, и в IV томе свода законов были положительные
статьи, которыми вменялось в обязанность при рассмотрения общественных приговоров о сдаче
евреев в рекруты «за дурное поведение» обращать строгое внимание, чтобы под видом обвинения в «дурном поведении» не скрывались козни фанатического свойства, мстящие за неисполнение тех или других «еврейских обрядов»; но
евреи это отлично обходили и достигали, чего хотели.
И то же слово — закон, тора, у Ездры в первый раз и в позднейшее время, во время Талмуда,
стало употребляться в смысле написанных пяти книг Моисея, над которыми и пишется общее заглавие — тора, так же как у нас употребляется слово Библия; но с тем различием, что у нас есть слово, чтобы различать между понятиями — Библии и закона бога, а у
евреев одно и то же слово означает оба понятия.
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты
стал иностранец?
Я знаю, что ты
еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом.
Апелляции на этот владычный суд не было, и все были довольны, как истинно «смиреннейший» первосвятитель
стал вверху всех положений. «Недостойного» крещения хитреца привели в прием и забрили, а ребёнка отдали его отцу. Их счастьем и радостью любоваться было некогда; забритый же наемщик, сколько мне помнится, после приема окрестился: он не захотел потерять хорошей крестной матери и тех тридцати рублей, которые тогда давались каждому новокрещенцу-еврею…
Мне это
стало отвратительно, и я велел его оставить и послал за городовым доктором; но во врачебной помощи не оказалось никакой надобности. Чуть
еврея оставили в покое, он тотчас стих и начал копошиться и шарить у себя за пазухой и через минуту, озираясь на все стороны — как волк на садке, подкрался ко мне и положил на столик пачку бумаг, плотно обернутых в толстой бибуле, насквозь пропитанной какою-то вонючею коричневатою, как бы сукровистою влагою — чрезвычайно противною.
Когда его повлекли от крыльца, с которого Вишневский изрекал свой суд, —
еврей этот
стал упираться и, жалостно кривляясь, кричал...
Надо было найти личность низшего разряда, конечно, самое лучшее жида, — и разгулявшиеся офицеры отнеслись с предложением такого рода к прислуживавшим
евреям, но те, по трусости и жизнелюбию, не только не согласились сидеть на таком сеансе, но даже покинули свои посты при торговле и предоставили всю лавку во власть господ офицеров, а сами разбежались и скрылись, хотя, конечно, не переставали наблюдать из скрытных мест за тем, кто что будет брать, и вообще что
станет далее делать шумливая компания.
И опять плачет, а на Якуба глядючи, молоденький
еврей, паныч Гершко, который за наше дело воевать пристал, также
стал плакать.